Былое: «Должна благодарить за то, что есть кому поучить тебя хоть ночью»

«Наконец решено было расширить курс моего обучения: сестра должна была обучать меня арифметике, а матушка взялась за преподавание французского языка. Тут-то и началась для меня настоящая пытка. Матушке редко удавалось начать занятия раньше девяти часов вечера, то есть после ужина, когда её самоё клонило ко сну. Вследствие этого она сделала распоряжение будить меня ночью в четыре часа. В этой антипедагогической, даже и для того времени, мере матушка оправдывалась тем, что, кроме лета, когда она вставала, как и крестьяне, с рассветом, в остальное время она должна быть на ногах к шести часам. Вот она и приказывала будить меня в четыре часа, чтобы, занявшись со мною часа два, поспеть вовремя на работы. Другого свободного времени у неё не было.

Когда няня в первый же день, назначенный для урока французского языка, не могла добудиться меня, матушка, выведенная из терпения, что ей приходится так долго ждать, дёрнула меня за руку так, что я в ту же минуту соскочила на пол голыми ногами. При этом няня должна была вылить на мою голову кувшин воды и быстро вытирать меня. Я одевалась под аккомпанемент матушкиных речей в таком роде: „Разные там миндальности не для нас! Я тоже хочу поспать!.. Очень приятно поутру набросить на себя пуховый пеньюарчик, прилечь на кушеточку и с серебряного подносика пить горячий кофеёк со сливочками… Ну, да бог нас с тобой достатками обидел! Должна ещё благодарить его за то, что есть кому поучить тебя хоть ночью“.

С тех пор меня и в морозные, и в более тёплые дни будили в четыре часа ночи и каждый раз окачивали холодной водой с головы до пят. После занятий мне не мешали поступать, как я желала, — ложиться опять спать или бодрствовать. Но заснуть я более уже не могла. Хотя, в сущности, я спала теперь немногим меньше, чем прежде, так как ложилась спать уже в девять часов вечера, но я целый день ходила совершенно сонная, измученная и несчастная. Конечно, одною из причин этого было напряжённое бодрствование в такое время, когда ребёнок должен спать, но ещё более это зависело от характера преподавания.

От того ли, что на уроках французского языка не присутствовала няня (при которой матушка несколько более сдерживала себя), от её ли необыкновенно вспыльчивого характера, от отсутствия ли педагогических способностей, а может быть, причиною было и то, что она сама страдала из-за того, что должна мучить родное детище в столь неподходящее для преподавания время, но она всегда была со мной до невероятности нетерпелива. Эти занятия во всех отношениях приносили мне несравненно больше вреда, чем пользы, что заметила в конце концов и сама матушка и в чём откровенно сознавалась мне впоследствии.

После холодного обливания от меня требовали, чтобы я как можно скорее одевалась, но не для того, чтобы я быстро согрелась (правила элементарной гигиены почти никому не были тогда известны), а чтобы не заставлять матушку напрасно терять время. Вследствие этого всё было на мне одето кое-как, и я дрожала и от холода, и от преждевременного пробуждения, и от страха предстоящих занятий. О причёске моей никто не думал: мои всклокоченные волосы падали как попало. Чуть, бывало, во время урока я чего-нибудь не пойму или отвечу невпопад и невольным движением руки хочу отбросить назад упавший на лоб клок волос, как матушка предупреждает это движение, хватает меня за волосы с таким остервенением, что я издаю крики и вопли на весь дом. Она ещё более выходит из себя, сильнее дёргает меня, толкает со всей силы, осыпает градом колотушек. Иногда она приходила в такое раздражение, что кричала: „Пошла к другому столу, а то я выдеру все твои волосы!“»

Контекст

Автор этих воспоминаний — Елизавета Водовозова (1844–1923) — описывает эпизод из собственного домашнего образования. Она родилась в небогатой дворянской семье, поэтому грамоте, арифметике и французскому языку её учили не гувернантки, а мать и старшая сестра. Это было обычной практикой в дворянской среде, если не хватало средств на наём домашних учителей. Безжалостное обращение с детьми и меры физического воздействия, к сожалению, тоже были обычной практикой. В целом с детьми в ту эпоху не принято было церемониться, это хорошо прослеживается в разных деталях воспоминаний Елизаветы Водовозовой. Та же тенденция проявлялась и в педагогике. В случае с Елизаветой история осложнялась тем, что мать её обладала жёстким характером. Она по-своему любила детей и заботилась о них как могла, но была совсем неласковой и очень вспыльчивой.

Мать Елизаветы не могла найти нормального времени для занятий, потому что вынуждена была лично вникать во все мельчайшие сельскохозяйственные вопросы, стараясь в одиночку поднять разорившееся имение — единственное, что могло удержать её и детей на плаву после смерти главы семейства. Но и оставить младшую дочь без французского языка она не могла — владение им считалось фактически главным условием для того, чтобы девочка из хорошей семьи считалась образованной. Словом, эти крайне суровые занятия в четыре часа утра в понимании матери были не чем иным, как родительской заботой.

О том, как Елизавету учили читать и писать на родном языке, мы рассказывали здесь. Этим занималась не мать, а старшая сестра, поэтому процесс проходил в нормальное время и вполне спокойно.

В дальнейшем для Елизаветы нашлось место в Смольном институте благородных девиц, и она продолжила образование там. Она не была прилежной ученицей, но всё изменилось после того, как в Смольный пришёл работать инспектором Константин Ушинский. Он сумел перестроить подход к преподаванию и заинтересовать учёбой девочек, в том числе Елизавету, а также открыл дополнительный старший педагогический класс — там готовили будущих учительниц, и Водовозова туда поступила. Благодаря Ушинскому она узнала о том, что педагогика может быть другой — гуманной к ребёнку и интересной для него. В будущем Елизавета и сама стала не только практиком, но и теоретиком такого подхода.