Былое: дневники учительницы дореволюционной школы для малограмотных взрослых

1889 год

Сентябрь

«3 сентября школа открылась при 12 учениках. Всё первое воскресенье прошло в проверке знаний поступивших; подготовка оказалась очень разнообразна: кто кончил только что, кто кончил давно, кто учился дома, кто теперь учится в первом, втором, третьем классе… Распределение на группы — безграмотных, полуграмотных и хорошо грамотных, как предполагалось раньше, оказалось возможным только для виду: каждая группа в свою очередь распадается на несколько групп, с которыми надо вести особые занятия. По возрасту, по развитию также разнообразие большое: и мальчик девяти лет, и парень 21 года! А в старшем отделении — самоучка-солдат 28 лет и только что кончивший народную школу 12-летний мальчик. С первого раза очень трудно всё это разнообразие сгладить и привести в норму.

***

Один мальчик (Баранов, очень симпатичный и умный) сделал мне следующее замечание: «Эмилия Орестовна, а Вы бы перья-то припрятали (коробочка с перьями стояла на столе), а то ведь растащат!» — «Кто это растащит?» — спросила я строго, хотя ужасно смешно было видеть его озабоченную деловитую физиономию. «Кто? Да ученики, это ведь отчаянный народ!» — говорил он уверенно и смотрел на меня взглядом бывалого, опытного человека. Я сказала ему на это то, что считаю себя обязанной сказать, то есть что нехорошо ему так говорить про товарищей, что у нас в школе не может быть воришек, что и думать так нехорошо. Но он продолжал на меня смотреть тем же взглядом «старшего», однако улыбнулся и сказал: «Так не надо говорить так? Ну, не буду!» Но в этом «не буду» мне слышалось другое: «Ну, сама увидишь». Уж не был ли он прав, этот милый мальчик-старичок: из двух перочинных ножей не вижу ни одного, грифелей вдвое меньше, чем было, и у одного мальчика унесли новую фуражку, оставив ему старую. Всё это может ещё найтись, разъясниться, но как-то больно».

***

1890 год

Февраль

«Случаи мелкого воровства учащались: книги, грифели, ножи — всё это исчезало почти на глазах. Тот мальчик, который учил меня осторожности, исчез из школы, унеся с собой семь книжек. Другой ученик, худой, бледный, несимпатичный мальчик, почти не стесняясь моим присутствием, прятал себе в карман карандаши и перья, а когда ему говорили, изворачивался, лгал, лгал бессовестно.

Учительский персонал также пошатнулся: священник стал манкировать, один учитель совсем ушёл, одна из учительниц пропускала уроки, не предупредив заранее, так что случалось мне вдвоём с сестрой разрываться на части, чтобы занять все четыре отделения. Число учеников, достигшее одно время 60, разом упало на 25, из которых не все приходили, так что иногда в классе бывала пустыня. Потому ли, что на душе у меня в это время было тяжело, независимо от школы, или по чему другому, но только энергия гасла и руки невольно опускались. Придёшь в класс с определённым материалом урока — оказывается, половины учеников нет; пришли те, которые давно уже не были, значит, надо изменять уроки, приспособляться. Выполнить предположенную программу, привести в систему известный материал оказывается невозможным. Масса времени уходит на повторение прежнего, на подогнание отставших; движение вперёд чуть заметное; результаты сомнительные. Это было тяжёлое время сомнения в своих силах, в своём умении дать что-нибудь, справиться со взятой задачей.

Однако, как и всегда, не обошлось и без хорошего. Были ученики, которые не пропускали ни одного урока, слушали внимательно и с интересом, сознательно выбирали себе чтение и просили даже задавать им уроки на дом.

<…>

Простота отношений у нас полная. Может быть, оно и худо, но дисциплины у нас никакой нет. Урок начинается и кончается по нашему усмотрению, ученики при входе учительницы не встают, в классе не мёртвая тишина, все хотят отвечать: это иногда мешает, иногда и запрещается, но это способствует оживлению урока (впрочем, в старшем отделении всегда очень тихо).

***

Ученики всё прибывают. Сегодня я отказала было одному восьмилетнему крошке на том основании, что мы не принимаем больше учащихся в школе. Надо было видеть его оскорблённую рожицу: отвернулся спиной, покраснел и разревелся; пришлось оставить! Пришли также несколько новых учеников из ремесленного училища; оказывается, смотритель им велел ходить, да ещё прислал мне совет: построже с ними обращаться, ставить их на колени — а младшему из них не меньше 17 лет! Неужели у них практикуются такие наказания!

<…>

Поступил к нам сегодня один совсем взрослый, очень хорошо одетый молодой человек; привёл его солдат. Вообще, теперь один приводит другого, и я думаю, что в смысле учеников школа наша обеспечена. Как жаль, что нельзя сказать того же про материальные средства, которые иссякли совершенно».

Март

«Сегодня вечером в одном „светском обществе“ шёл разговор о школе. Школой интересуются не как школой, конечно, а как темой для разговора, от нечего делать. Сначала предположения о цели устройства этой школы: барышни светские, от нечего делать, затеяли баловаться; захотели выдвинуться, чтобы заговорили о них. За жизнью школы следили со злорадным интересом: когда одно время учеников ходило очень мало, говорили: „Мы знали, мы предсказывали, что этим должно кончиться, что ничего не выйдет из этой барской затеи“. Теперь, когда этого сказать нельзя, потому что ученики всё прибывают, говорят другое: по поводу выхода одного из учителей говорят: „А от вас, мы слышали, все учителя разбежались!“ — как бы намёк на то, что патентованным, настоящим учителям дело не кажется стоящим чего-либо. Думаю, что, скорее, это упрёк тем, которые ушли, но хотят упрекнуть оставшихся.

Одна дама с пренебрежительной гримасой говорит: «Воображаю, какой воздух прекрасный у вас в классах, есть ли у вас вентиляция? Надеюсь, что вы дезинфицируетесь, когда возвращаетесь домой, — ведь Бог знает, из каких притонов являются ваши ученики». И вспомнились мне слова Ушинского, прочтённые мной недавно в одной из его статей. Он говорит: «В наших мужских воскресных школах, как кажется, нигде не учат женщины; почему это? Неужели русская женщина испугается этих изорванных и засаленных костюмов, всклокоченных голов, запачканных рук и лиц, дурного запаха и наивного, но не грубого слова?» Кажется, действительно, так оно и есть: не говорю уже о мнениях чисто светских дам, вроде вышеприведённого, — очень много девушек, даже занимающихся педагогической деятельностью, смотрят на дело почти так. Одна учительница внезапно прекратила свои посещения школы, и я сильно подозреваю, что тут не без этой подкладки; другая, заявившая было о желании учить у нас, теперь замалчивает об этом».

Май

«Я всё время чувствую, что они ждут от меня чего-то большего, чем то, что я даю. Читать басни и разбирать их с этими взрослыми (почти все кончили курс и много читали) юношами мне как-то совестно; читать деловые статьи из нашей книжки Баранова, повествующие о том, что у лошади хвост, у свиньи уши и тому подобное, также совестно (все серьёзные статьи и лучшие мы прочли уже в первое полугодие). Начинать систематический курс географии или истории не можем из-за недостатка времени и вот сидим на диктовках, грамматическом разборе, в котором сделали некоторые успехи, но который, наверно, надоел. Просматриваю программы русского языка в других воскресных школах — везде те же руководства и те же статьи, которые для своего класса я положительно считаю слишком ребяческими.

***

Прощались мы со школьниками очень мило. Все беспокоились, когда именно начнутся занятия в сентябре и как они об этом узнают; уходя, желали всего лучшего, приятного лета, некоторые были даже как будто тронуты; только маленькие, почти не попрощавшись, помчались к выходу, только пятки засверкали».