Былое: «Ваше боевое оружие — немецкий язык»

Неугомонный маленький Грюнбах. Теперь он задался целью снабдить нас немецкими ругательствами. Факультет поддержал его инициативу — решено: издадут для нас карманный военный разговорник и карманный сборник ругательств.

— Вы спускаетесь на парашюте в тыл врага. Приземлились, — говорит он, жестикулируя, обращаясь к нам по-немецки. — И вдруг из-за куста — фашист!.. Представьте себе на минуточку…

Лично я не могу себе этого представить, но киваю утвердительно. «…Вы кричите: „Стой!“» Но этого мало. Чтобы морально подавить его, вы должны сильно выругаться. — Он откашливается и произносит с угрозой: — Вот я тебе сейчас так дам, что ты влетишь головой в стену и мозги твои придётся вычерпывать из стены ложками!

— О, майн готт! Неужели нет у них ругательств портативнее? — вздыхает Ника, не спуская с Грюнбаха своих въедливых, узких, лукавых глаз.

— И после этого вы его уже ведёте…

Куда же мы ведём его?

Мы мешаем людям заниматься, но на нас не шикают из уважения к преподавателю. А кое-кто и прислушивается с интересом.

— Само собой разумеется, что не одни угрозы… Вы также наставляете на него оружие…

Но это уже не его область, и он опять углубляется в синонимы.

«Ваше боевое оружие — немецкий язык, — сказал как-то генерал Биази. — Изучайте его прилежно, совершенствуйтесь».

А с оружием нефигуральным мы познакомимся, по всей вероятности, уже на фронте.

Контекст

Это отрывок из автобиографической повести писательницы Елены Моисеевны Ржевской (1919–2017). В 1937 году Ржевская поступила в знаменитый ИФЛИ — Институт философии, литературы и истории, в 1931 году созданный на базе историко-философского отделения МГУ имени М. В. Ломоносова. В 1941 году многие студенты ИФЛИ, а также других вузов, где изучали лингвистику, оказались в Ставрополе. Туда был эвакуирован созданный в 1940-м Военный институт иностранных языков. Его спешно организовали, когда в преддверии войны с Германией стало ясно, что военных переводчиков с немецкого в стране почти нет. Во время войны при институте открыли также краткосрочные курсы, чтобы сразу отправлять выпускников на фронт. Обучали в институте не только собственно языку, но и психологическим приёмам коммуникации. Среди студентов была и Ржевская, в те годы носившая фамилию Каган.

Писательница рассказывает о невесёлых студенческих буднях. Военный институт иностранных языков занял помещения кумысосанатория. Жили в здании ставропольской школы, спали на голых матрасах, в баню ходили изредка, куда пустят, мылись золой. До санатория — три километра пешком через поле и лес, после занятий — хлебный паёк. Ржевская подробно описывает своих сокурсников и в конце даёт краткую справку о судьбе каждого: кто-то погиб на фронте, кто-то лишился глаза, кто-то — ноги. Судьба самой Елены Моисеевны оказалась исключительной. Сначала она попала военной переводчицей подо Ржев, с которым и связан её псевдоним. А затем, уже в Берлине в 1945-м, Ржевская принимала участие в поисках и опознании Гитлера, переводила допросы и документы о последних днях жизни Гитлера и других обитателей бункера в Рейхсканцелярии. Об этом она писала в книге «Берлин, май 1945».

Руководил институтом процитированный в приведённом отрывке генерал-лейтенант Николай Биязи (Ржевская пишет его фамилию через букву «а» — «Биази»). Преподаватель немецкого языка Грюнбах, дающий урок немецких ругательств, — важный герой её воспоминаний. Под этой фамилией описан Теодор Давидович Ауэрбах, впоследствии составивший «Словарь немецкого военного жаргона» под редакцией Биязи. Ржевская описала этого преподавателя немного комично, но трогательно. У Грюнбаха маленькие руки и эмоциональные жесты, он предан своему делу и постоянно цитирует немецкую поэзию. Благодаря его увлечённости, а также страшному контексту войны, уроки немецкого, может быть, самые сильные и запоминающиеся эпизоды в книге.

Например, в одном из них Ржевская рассказывает о том, как Грюнбах разбирает со студентами перехваченные письма немецких солдат:

«Приставший ночью теплоход доставил в Ставрополь брезентовый мешок с трофеями. Вот он. Стоит на полу. Горловина распечатана, по бокам свисают бечёвки с ошмётками сургуча.

— Это лучшая практика, какая только может быть, — торжественно говорит маленький Грюнбах, вольнонаёмный преподаватель. — Вы должны научиться разбирать письменный готический шрифт. На фронте нужна момэнтальная реакция…

Мы не слушаем, прикованы к мешку: что-то высунется сейчас оттуда — война…»

Однажды Грюнбах явился на занятия в гимнастёрке и непривычно взволнованным. В конце сообщил, что этот урок — последний, его вызвали для важного задания — составления словаря немецких ругательств. Студенты горячо прощаются с ним и чувствуют себя осиротевшими. На прощание Грюнбах читает им Гёте и призывает «даже в годы войны и ожесточения» не переставать любить «этот прекрасный язык». Кстати, говорил он это не просто так: по воспоминаниям тех, кто был в годы войны школьниками, бывали случаи, когда ребята выражали ненависть к врагу через отношение к урокам немецкого языка. «Немецкий язык учить не хотели, бастовали против этого урока, обижали учительницу немецкого языка», — вспоминала Наталия Беляева, чьи школьные годы пришлись на блокаду Ленинграда.