Былое: «Студенчество начала 20‑х было одним из самых светлых явлений той горестной эпохи»

«Московское студенчество начала двадцатых годов было одним из самых светлых явлений той горестной эпохи. Они испытывали самые тяжкие материальные лишения, но это мало отражалось на их жажде к знанию. Конечно, не было правил без исключения. Часть студенчества приспособилась к выгодам момента и не только примкнула к большевизму, но даже принимала деятельное участие в подвигах чекистов. Не могу судить о студенчестве других городов, с которым я мало сталкивался; возможно, что и там было так же.

Теперь приходилось, в качестве правила, не только учиться, но совмещать труд с учением. Многие урывали время для посещения лекций от службы в советских учреждениях, и страдало как одно, так и другое.

Благотворительные учреждения исчезли. Мы попытались, было, в 1921 году воскресить московское общество вспомоществования студентам. Группа профессоров привлекла к участию несколько былых общественных деятелей, между которыми я вспоминаю прославившегося выдачей провокатора Азефа бывшего директора Департамента полиции Лопухина. Мы собирались несколько раз в одном из наших институтов, говорили, но стало видно, что ничего не выйдет: слишком подавлял привлечённых участников страх перед большевицким террором.

Исчезли и студенческие общежития. Захваченные советской властью, они были обращены на другие цели. Помню, что в одном из них был устроен госпиталь. Правда, кое-где уже возникли новые общежития, являвшиеся пародией на старые, созданные меценатами науки.

Вопрос о помещениях играл для студенчества самую острую роль. В первое время, по приезде, пользовались бульварными скамьями и тому подобным. Но долго это длиться не могло. Устраивались, кто как умел. Между прочим, студенты нередко разыскивали заброшенные и разорённые дворницкие. В ту пору дворники повсюду переселились уже в „барские“ помещения. Вместо них с радостью селились в дворницких студенты: всё же лучше, чем ночевать на бульварах…

Также весьма больным для студентов вопросом являлось исчезновение учебников. Прежние выпуски были исчерпаны, новых не издавалось. Учиться действительно было трудно. Иногда единственный экземпляр учебника обслуживал 10–20 человек. В таких случаях занимались по нему в порядке очереди, во всякое время суток — отдыха учебник не имел. За неимением света за столом выстаивали часами за чтением в уборной.

При всём этом — постоянное чувство, у многих студентов, голода. Столовой АРА могло пользоваться лишь небольшое число счастливцев.

Отношения между студенчеством и профессурой были тогда небывало дружеские. Сомневаюсь, чтобы нечто подобное существовало в прежние времена. Конечно, больше всего объединяла общая опасность и общая вражда к насильникам. На какие-либо трения между нами не было ни малейшего намёка».

Контекст

Автор этих воспоминаний — талантливый учёный-астрофизик Всеволод Викторович Стратонов (1869–1938), основатель Российского астрофизического института (РАФИ).

После революции 1917 года он не принял большевистский переворот, но был вынужден как-то устраиваться в новых условиях. Дело в том, что до революции он зарабатывал на жизнь не наукой, а службой в банковской сфере — и в лихие годы одномоментно остался без работы, жилья и средств к существованию.

Стратонову удалось получить сначала должность научного консультанта Наркомпроса по изданию научной литературы, а в 1920 году он стал деканом физико-математического факультета Московского государственного университета. И в этом качестве застал сложнейший момент в истории российской высшей школы: советская власть, сначала дав вузам некоторую академическую свободу, вскоре начала большую ломку абсолютно всего привычного университетского уклада. Это выражалось в новых правилах приёма студентов, которые ставили пролетарское происхождение выше способностей, и таком устройстве управления вузами, которое делало их абсолютно подконтрольными новой власти, а также в сильном вмешательстве даже в содержание образования.

Профессура раскололась на две противоборствующие группы — тех, кто пошёл на поводу у новой власти, поддерживая её реформы, и тех, кто этому активно сопротивлялся, стараясь остановить разрушение университетского порядка. Стратонов был среди активистов «сопротивленцев». В результате власти решили избавиться от оппозиционных учёных и преподавателей, выслав их за границу. Этот этап вошёл в историю под общим названием «философский пароход», хотя в реальности пароход, конечно, был далеко не один, и высылали профессоров не одновременно всех скопом. Среди тех, кому пришлось уехать, был и Всеволод Стратонов. Впоследствии он подробно описал те события в мемуарах.

Противостояние, разумеется, не отменяло главной работы Стратонова — преподавания и управления факультетом. Делать это тогда было так же трудно, как студентам — учиться. Например, кроме голода и тотального дефицита буквально всего, что нужно для занятий, в зимнее время возникала большая проблема с отоплением. И тем, кто работал в университете, приходилось ломать голову над тем, где достать дров, а если повезло их раздобыть, то как их доставить до здания, если извозчики заламывают астрономические цены.

В этом отрывке воспоминаний речь идёт прежде всего о студентах «старой школы» — то есть тех, кто поступил учиться ещё до революции или в первые годы после неё и был готов к серьёзному образованию. Но в 1918 году, кроме них, в вузы хлынули толпы студентов нового типа — не имевших ни базового школьного образования, которое позволяло бы им понимать курс университетских наук, ни уважения к профессорам, зато пользующихся, в отличие от студентов непролетарского происхождения, поддержкой новой власти. Вели они себя нагло, провоцировали немало конфликтов, и всё это сильно мешало нормальному учебному процессу — сверх тех бытовых и организационных неудобств, которые и так испытывали преподаватели и студенты.

Но Стратонов, похоже, был прав в том, что молодые люди не воспринимали все эти крупные неудобства как трагедию и не теряли жажды к знаниям. Увидеть ту эпоху с глазами студентов можно в мемуарах Веры Александровны Флоренской. Вспоминая про голод, она тут же добавляет: «…Но мы не унывали. У нас были любимые профессора, на лекциях у которых ломились аудитории». Правда, эти слова относились к Томскому университету 1918–1919 годов, а когда в начале двадцатых годов, уже на старших курсах, Флоренская перевелась в Московский университет, её впечатления были уже не такими радужными: «Университет тогда представлял из себя полный бедлам. Полчища голодных студентов, больше приезжих вроде нас, слонялись по коридорам, читали тысячи объявлений, что такой-то профессор будет читать в такой-то аудитории или принимать зачёты. У меня в голове не осталось ни одной лекции, чтобы запомнилась».

Дальше студентов «старой школы» ждала в большинстве случаев трагическая судьба. В 1922 году, практически одновременно с избавлением от нелояльных к большевикам профессоров, власти устроили фильтрацию и учащихся: тех, кто не мог похвастаться пролетарским происхождением, отчислили. И не только отчислили. «Осенью 1922 года, после погрома профессоров и писателей и высылки части из них за границу, при терроризированности оставшейся профессуры, был нанесён большевицкий удар этой славной молодёжи. Их разметали в Соловки, в Архангельский район, в Сибирь», — писал Стратонов.