Былое: Елизавета Водовозова — о том, как она искала руководство по учёбе

Вследствие своей наивности и невежества я решила, что, наверное, существует такое руководство, которое может мне выяснить, чем и как было бы полезно заниматься, что мне следует читать раньше и что позже. Это заставило меня обратиться к одной подруге с просьбою, чтобы она попросила своего брата-студента снабдить меня таким руководством. Как она формулировала моё желание своему брату, я не знаю, но он прислал мне книгу Павского: «Филологические наблюдения над составом русского языка».

Боже мой, сколько мучений вынесла я из-за этой книги! Я отнеслась к ней как к кладезю величайшей премудрости, твёрдо верила в то, что как только я её осилю, передо мной выяснится всё и в жизни и в книгах. Но ужас охватил меня с первой же страницы. Я решительно ничего не понимала, перечитывала каждый период по многу раз, твердила наизусть, но в голове не прояснялось, а только затемнялось. Тогда я решила записывать в тетрадь непонятные для меня слова и выражения, рассчитывая на то, что объяснения Ушинского дадут мне ключ к уразумению глубины премудрости Павского, но для этого я считала необходимым прочитать книгу до конца. Однако с каждой страницей я приходила всё в большее отчаяние, и вместе с непонятными для меня фразами, выписываемыми из Павского, и вопросами по этому поводу я заносила в тетрадь и отчаянные вопли моего сердца о моём умственном убожестве.

<…> Я собиралась поговорить с Ушинским и насчёт книги Павского. Я решила напрямик высказать ему, что совсем не поняла содержания этой книги и что это, вероятно, заставит его отказать мне в приёме на новые курсы. Я находила, что скрывать это от него было бы не только наглым обманом, но и совершенно лишним: мои занятия, конечно, скоро покажут ему отсутствие у меня умственных способностей.

<…> Стараясь поймать удобный момент для переговоров с инспектором, я расхаживала по коридору с письмом матери, с книгою Павского и с тетрадкой, в которой были отмечены непонятные для меня слова и выражения. Но когда мне посчастливилось встретить Ушинского, я переконфузилась и стала бессвязно бормотать, что не могу перейти во вновь устраиваемый им класс, потому что не понимаю Павского; к тому же, и казна не будет меня держать бесплатно после моего выпуска. Он не мог сразу понять мой бестолковый лепет. Продолжая объяснять ему свои недоразумения, я подала ему книгу, а сама начала пробегать по тетради вопросы, которые собиралась ему сделать, как вдруг услыхала с верхней площадки, что меня зовет к себе инспектриса. Я окончательно растерялась и в рассеянности сунула ему в руки письмо, книгу и тетрадь с просьбою, чтобы он сам прочитал.

<…> Возвращая мне Павского, Ушинский заметил, что на основании совсем неподходящего чтения нелепо приходить в отчаяние. «Прочёл я и вашу тетрадочку… Что же… она в полном смысле полна „сердца горестных замет“! Это всё трогательно!.. Ваши замечания ещё более побуждают меня уговаривать вас остаться в институте, чтобы вы имели возможность серьёзно поработать. Со всеми вашими недоразумениями можете обращаться ко мне. Только никогда не читайте книг, не посоветовавшись раньше со мною, а Павского, пожалуйста, не раскрывайте больше».

Контекст

Елизавета Николаевна Водовозова (1844–1923) была детской писательницей, а также автором статей и книг на тему педагогики. В юности училась в Смольном институте благородных девиц (окончила его в 1862 году). Оставила увлекательные мемуары о детстве и юности, в частности об учёбе в Смольном, который описала без прикрас.

В последние годы учёбы она застала приход в Смольный на должность инспектора (что-то вроде завуча, ответственного за образовательную программу) Константина Дмитриевича Ушинского. На её глазах он преобразил атмосферу и подход к обучению в этом заведении, разбудил у девочек интерес к учёбе.

До него в институте уделяли внимание только французскому языку, Закону Божию и хорошим манерам. Остальные предметы изучались очень поверхностно, не по учебникам, а по запискам, надиктованным учителями, которые зачастую и сами имели весьма слабое представление о том, что преподавали. Чтение не приветствовалось, а, наоборот, осуждалось, да и условий для него не было — книг в Смольном не водилось. Даже литературу институтки «изучали» со слов преподавателя, без чтения самих литературных произведений. Вся «учёба» заключалась в бездумной зубрёжке — понимания никто не требовал, а задавать учителям вопросы считалось дерзостью. Выпускницы выходили из института полными невеждами, часто не имели представления даже об элементарных вещах, чему способствовали не только плохое образование, но и закрытый образ жизни. Про институток ходили анекдоты о том, что они не в состоянии отличить лошадь от коровы. Подробнее о том, чему учили в Смольном и прочих подобных заведениях для девочек, и какие там царили порядки, можно прочитать здесь.

Ушинский расширил количество изучаемых предметов и поменял подход к преподаванию. Он постарался привить девочкам любовь к чтению и любознательность, а параллельно добился смягчения царивших в стенах института спартанских порядков. Правда, длился этот праздник недолго — меньше чем через три года Ушинского всё-таки выжили из института недовольные реформами инспектриса и классные дамы. Но ряд введённых им изменений сохранился. Например, в Смольном остался открытый Ушинским дополнительный старший класс, в котором девушки могли получить профессию домашней учительницы, и эта практика распространилась потом на прочие учебные заведения для девочек, включая гимназии.