Меня не покидали сказочные грёзы: картина-долгострой Виктора Васнецова

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Когда Виктор Васнецов в 1876 году показал в парижской мастерской Василия Поленова первый детальный эскиз «Богатырей» и подарил его хозяину, тот согласился принять его лишь после того, как полноразмерная картина будет завершена. И этот проект растянулся на 22 года — до мая 1898-го.

Предыстория

Начиная с первой трети XIX века, образованная публика погружается в национальную историю и фольклор. Писатели, философы, а затем и художники начинают искать «истинно народный дух» и глубокие, древние обычаи, для чего обращаются к этнографическим методам, а потом подвергают этот материал обработке: более или менее значительной.

Славянофил Пётр Киреевский, например, в 1830-х годах собрал сборник из нескольких тысяч песен, и делать записи ему помогали Пушкин, Гоголь, Даль и многие другие. А в 1860-х Александр Афанасьев публикует свой многотомник «Русские народные сказки», послуживший основой и для сказок, вошедших в поп-культуру, и для общественного интереса к мифотворчеству.

К 1870-м годам внимание к народному только выросло — благодаря политической обстановке. Кое-кто был отправлен в ссылку, где стал собирать местный фольклор, кто-то ходил в народ и приносил оттуда былины и песни, а в общем и целом — интеллигенция чувствовала ответственность перед низшими слоями общества за огромный разрыв.

При чём здесь художники? Те во второй половине XIX века обратили внимание на народное искусство. Критик Владимир Стасов восхищался глубоким духовным началом в крестьянском декоративно-прикладном творчестве. На вечерах у Ильи Репина читали былины; там же рассказывал лекции о русском эпосе филолог и лингвист, переводчик «Слова о полку Игореве» Мстислав Викторович Прахов. Любовь к древнерусской литературе и романтический патриотизм Васнецова внесли огромную лепту в то, что войдёт в историю искусства как «неорусский стиль».

Мечтатель, а не жанрист

Первоначально критика видела в Васнецове талантливого жанриста, мастера бытовых сцен. У него есть ряд вполне реалистических картин: «С квартиры на квартиру», «Чаепитие в трактире», «Преферанс».

В 1975–1976-м в журнале «Всемирная иллюстрация» писали: «Тёплое чувство жизненной правды в изображении простых ощущений и очертаний характеров и господствующих страстей низшего слоя в жизненном муравейнике, без намерения осмеивать странности и неловкости по природе добрых существ, но зато поражающие полнотою черты в живописании порочных наклонностей, достойных бичевания, — вот конёк дарования В. М. Васнецова».

Однако сам художник в письме критику Стасову признавался: «Во время самого ярого увлечения жанром, в академические времена, меня не покидали неясные исторические и сказочные грёзы». Впрочем, он не считал, что в его работе есть противоречия. «Я всегда был убеждён, что в жанровых и исторических картинах, в сказках, песне, былине, драме и прочем сказывается весь цельный облик народа. Внутренний и внешний — с прошлым и настоящим, а может быть, и будущим».

Читайте также:

10 картин Виктора Васнецова, которые стоит рассмотреть внимательнее

Работа с меценатом

Решающую роль в судьбе полотна-долгостроя сыграло знакомство с семьёй мецената Саввы Мамонтова и вхождение в Абрамцевский художественный кружок — что-то вроде современной арт-резиденции. Здесь бок о бок с ним работали Илья Репин, Василий Поленов, Константин Коровин, Валентин Серов.

В 1881 году, когда встал вопрос, где разместить огромное полотно (295,3 × 446 см), Мамонтов перестроил сарай в «Яшкином доме» в просторную мастерскую с верхним светом. Сын Саввы Всеволод Мамонтов вспоминал, как к этому пространству подводили то «рабочего тяжёлого жеребца, то верховую лошадь отца, „Лиса“, с которых Васнецов писал богатырских коней».

Прообразом природы на полотне послужили окрестности Абрамцева: Ахтырка и берега реки Вори (здесь же была написана «Алёнушка»).

Предположительно, Добрыня был писан как собирательный образ семьи Васнецовых, Алёша — с сына Саввы Мамонтова Андрея, а для Ильи позировало сразу несколько крестьян и извозчиков.

Скрупулёзность и неспешность

Иногда Васнецов забывал о социальной жизни, всецело погружаясь в «Богатырей». «...нельзя же, право, вечно сидеть дома, хотя бы и с такими молодцами, как Ваши „Богатыри!“», писали ему знакомые.

Художник собирался выставить «Богатырей» на Всероссийской художественно-промышленной выставке 1882 года, но не сложилось. В письме художнику Павлу Чистякову он писал: «Хорошо бы поставить мою теперешнюю картину, да не окончена — торопиться не стану... исполнять такую картину — ох, дело нелёгкое! Хотелось бы делать дело добросовестно, а удастся ли?» «Закончить «Богатырей» в 1880-е годы не удалось.

Осенью 1882 года поступил крупный заказ — написать фриз «Каменный век» для Исторического музея. «Я так погружён в свой каменный век, что немудрено и забыть современный мир», — писал художник Елизавете Мамонтовой. Это заняло порядка пяти лет. Затем на десять лет его поглотила работа над росписями Владимирского собора в Киеве. «Богатырей» он взял с собой, но сил на них почти не оставалось.

Всё-таки он дописал

Картина стала постоянным спутником семьи Васнецовых, переезжая из квартиры в квартиру, из Абрамцева в Киев и в Москву. Сын художника, Алексей, вспоминал, что «Богатыри» стали частью повседневности.

«В каждой квартире обязательно натягивались „Богатыри“, но папа редко над ними работал. „Богатыри“ — это для нас была не картина, а что-то необходимое в жизни — постоянная обстановка жизни, как стены, потолки, обед, чай, „Собор“, папа, мама и т. п. Между картиной и стеной, „За Богатырям“, как мы называли эту щель, была узкая щель, глубокая, куда жутко было зайти даже с картонными мечами в руках, особенно когда старшая сестра залезет туда и кричит страшным голосом. Младший брат издали смотрел на картину без страха, но подойти близко к чёрному коню боялся ужасно. Мы, старшие, уговорим, бывало, его закрыть глаза, подводим близко к картине и велим открыть. Он открывает и, о ужас! Над ним наклонился страшный чёрный конь с красным глазом. Он ревёт и бежит со всех ног прочь. А как интересно было, когда отец работал: на левой руке палитра, в правой кисть. Он берёт краску с палитры кистью, смешивает с другой и потом трогает картину то в одном, то в другом месте. Положив краску, он отходит от картины спиной. Мы, конечно, вертимся тут же, изучая метод работы, и вообще всё захватывающе интересно».

О таком же «вписывании» богатырей в быт говорит и письмо Васнецова своей жене в 1897 году: «Там надышишься прекрасным воздухом, что в понедельник нападает даже сонливость и работается очень лениво. „Богатыри“ двигаются. Завтрак, как предполагали, берём с собой, а обедаем в доме».

Васнецов закончил «Богатырей» в 1898 году в мастерской собственного долгожданного модернового дома в Москве, построенного по его проекту. Здесь «Богатыри» нашли своё место среди коллекции, состоящей из древнерусской живописи, русских костюмов, музыкальных инструментов, прялок, туесов и братин.

Как мир отреагировал на «Богатырей»

Когда картина была наконец представлена публике, она была встречена очень доброжелательно. Молодёжь Академии художеств пришла. Критик Владимир Стасов, наблюдая за реакцией студентов, писал: «Они говорили, что эти „Богатыри“ для них выходят словно pendant (парное произведение), дружка, к „Бурлакам“ Репина. Там — сила угнетённая, а здесь — сила торжествующая, спокойная и важная, никого не боящаяся».

Николай Рерих, посетив персональную выставку Васнецова в 1989 году, писал о картине, что «художник шагнул в ней за пределы формы, в самую сущность, и притом сущность общечеловеческую». Потом, правда, в 1902 году он несколько передумал: «медленность их создания поглотила вдохновенные образы и заменила их рассудочным рассказом и собиранием типичных богатырских атрибутов».

К настоящему времени картину изучают в школах, в советское время она многократно репродуцировалась, Оскар Рабин процитировал её в своей картине «Три богатыря» как универсальный символ русской культуры — окружив заводами, газетами и сельдью. А мы и сейчас, закрыв глаза, можем представить картинку идентичную той, что описал Стасов в 1899 году:

«Главный из трёх, Илья Муромец, присматривается из-под ладони, крышечкой у глаза, вдаль, кого разить, какого врага ссадить и одолеть — на то у него громадное вооружение и вороной конь «могутный», сверкающий раскалённым глазом и крутящий шею колесом; на то у него тоже два товарища: Добрыня, тоже во всеоружии и вытягивающий длинный славянский прямой свой меч из ножен, а лошадёнка его, белая, шустрая и мохнатая, как та, по которой приехал Пешков из Сибири, словно хочет тоже съесть врага чёрными, как блестящие пуговки, глазами, и нетерпеливо вертящая свой длинный хвост. Да, Добрыня и ещё Алёша, поповский сын, бабий пересмешничек, лукавый и красивый, с луком в одной руке, с плетью в другой и с гуслями, висящими у ноги. Этот не смотрит ни в какую даль и точно думает не о богатырских, далёких делах, а о своих собственных, самых близких, недавних, и ещё улыбочка порхает у него на губах: даже и конь его, рыжий, деревенский, тоже думает не о богатырских делах, а о своих собственных и тянется мордой к земле, где мягкая аппетитная трава под ногами стелется и гнётся».