Владимир Набоков: «Школа как бы позволяла мне таскать с собою за хвост дохлую крысу»

Мне было одиннадцать лет, когда отец решил, что домашнее образование, которое я получил и продолжал получать, может с пользой пополняться учёбой в Тенишевском училище. Созданное сравнительно недавно, училище это, одно из замечательнейших в Петербурге, было намного современнее и либеральнее обычных гимназий, в которых обучалось большинство детей. Его учебный курс, состоящий из шестнадцати «семестров» (восемь гимназических классов), примерно соответствовал последним шести годам американской школы плюс двум первым университетским. Принятый туда в январе 1911-го года, я попал в третий «семестр» или в начало восьмого класса по американской системе.

<…>

Примкнув, по собственному выбору, к великой бесклассовой русской интеллигенции, мой отец полагал правильным определить меня в школу, выделяющуюся из прочих своими демократическими принципами, безразличием к классовым, расовым и религиозным разграничениям и передовыми методами образования. За вычетом этих особенностей, Тенишевское не отличалось ничем от прочих школ мира, в какой бы точке времени или пространства они ни находились. Как во всех школах, ученики терпели некоторых учителей, а других ненавидели; как во всех школах, между мальчиками происходил постоянный обмен непристойных острот и эротических сведений. Я был превосходным спортсменом и в общем не очень страдал бы в школе, если бы дирекция только поменьше заботилась о спасении моей души.

Меня обвиняли в нежелании «приобщиться к среде»; в «надменном щегольстве» (главным образом французскими и английскими выражениями, которые испещряли мои русские сочинения, что было для меня только естественным); в отказе пользоваться грязными мокрыми полотенцами в умывальной; в том, что при драках я пользовался наружными костяшками кулака, а не нижней его стороной, как принято у русских забияк. Один из наставников, плохо разбиравшийся в играх, хотя весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я всегда торчу в воротах, «вместо того чтобы бегать с другими ребятами». Особой причиной раздражения было ещё то, я приезжаю в школу и уезжаю из неё в автомобиле, между тем как другие мальчики, достойные маленькие демократы, пользуются трамваем или извозчиком. Один из учителей, скривившись от отвращения, внушал мне как-то, что я, на худой конец, мог бы оставлять автомобиль в двух-трёх кварталах от школы, избавив тем самым моих школьных товарищей от необходимости смотреть, как шофер «в ливрее» ломает передо мной шапку. То есть школа как бы позволяла мне таскать с собою за хвост дохлую крысу, но при условии, что я не стану совать её людям под нос.

Однако наибольшее негодование возбуждало то, что уже тогда я испытывал непреодолимое отвращение ко всяким «движениям» и союзам. Помню, в какое бешенство приходили добрейшие и благонамереннейшие из моих наставников оттого, что я решительно отказывался участвовать, в виде бесплатного добавления к школьному дню, в каких-то кружках, где избиралось «правление» и читались исторические рефераты, а впоследствии, в старших классах, происходили даже дискуссии на политические темы. Постоянное давление, имевшее целью заставить меня примкнуть к той или иной группе, моего сопротивления так и не сломило, но привело к напряжённому положению, усугублявшемуся тем, что всякий ставил мне в пример отца.

Контекст

Владимир Набоков, как хорошо известно по его автобиографическим произведениям, а также его братья и сёстры получили блестящее домашнее образование — это было естественно для богатой дворянской семьи. Сначала у них была череда английских бонн и гувернанток, благодаря которым Набоков, по его признанию, научился читать по-английски раньше, чем по-русски. Затем семь лет они с братом изучали французский с выписанной из швейцарской Лозанны мадемуазель (ей Набоков посвятил рассказ Mademoiselle О). А после настала эпоха домашних репетиторов по разным предметам — причём их приглашали не только для подготовки к школе, но и параллельно со школьными занятиями. Поэтому Набоков подчёркивает в приведённом отрывке, что школа, в которую его устроили в 11 лет, — Тенишевское училище — была ни в коем случае не основным его образованием, а лишь «дополняла» то, которое он получал дома.

Набоков вспоминал, что, выбирая учителей, отец его «как будто следовал остроумному плану нанимать каждый раз представителя другого сословия или племени, словно бы подставляя нас всем ветрам, какие дули в российской империи». В основном это были студенты последних курсов Петербургского университета, действительно — из разных сословий и национальностей, но был среди них и простой сельский учитель, сын плотника, учивший мальчиков русской грамматике. По признанию Владимира Набокова, они с братом учителей своих откровенно изводили, и никто из них не выдерживал больше трёх лет, тем более что общаться с невыносимыми воспитанниками приходилось практически целыми днями — Набоковы нанимали репетиторов с проживанием и брали с собой в заграничные поездки.

Вероятно, школу для мальчиков Набоков-старший, сам в своё время закончивший строгую классическую гимназию, выбирал из тех же соображений, что и репетиторов — искал что-то подемократичнее. Тенишевское училище было частным учебным заведением, и на фоне гимназий, да и прочих типов школ, действительно считалось невероятно свободным по духу, к тому же передовым по методам преподавания, и если не лучшей, то как минимум одной из лучших школ по составу преподавателей. Например, русскую словесность там вёл Владимир Гиппиус, поэт, литературовед и родственник поэтессы Зинаиды Гиппиус. Физику — Григорий Григорьев, автор популярного в то время учебника, химию — Вадим Верховский, тоже автор хорошего учебника. Историю — известный историк и профессор Петербургского университета Александр Лаппо-Данилевский.

Тенишевское училище имело уникальную образовательную программу. По статусу это было коммерческое училище, поэтому там кроме общеобразовательных предметов преподавали ещё счетоводство, товароведение и прочие экономические и торговые дисциплины. При этом неофициальным уклоном у школы считался естественно-научный, как у реальных училищ (это ещё один распространённый тип школ дореволюционной России). Химией, ботаникой, физикой дети занимались в школьной лаборатории, оранжерее и даже обсерватории. Однако гуманитарные предметы тоже не были там в «загоне».

По сравнению с классическими гимназиями в программе училища не хватало, по сути, только древних языков. Хотя по тем временам в глазах передовой общественности это вряд ли считалось недостатком — в начале ХХ века ходило много разговоров о том, что мучить детей латынью совершенно ни к чему. Правда, поступить в университет, не сдав экзамен по латыни, вплоть до 1917 года было невозможно. А это значит, что ученикам Тенишевского училища, желавшим после выпуска пойти не в технические вузы, а в классические университеты, приходилось дополнительно зубрить этот предмет дома с репетиторами.

В училище царила очень творческая атмосфера: ученики ставили спектакли, проводили литературные вечера, издавали журнал «Тенишевец», играли в своём оркестре, а в конце года ездили на долгие экскурсии в другие города. Вообще всячески приветствовалась внеклассовая активность — которая, как хорошо видно из воспоминаний Набокова, ужасно его раздражала. В отличие от него, у многих других учеников училище оставило исключительно светлые воспоминания.

Евгений Мандельштам вспоминал о годах в училище с восторгом, говорил о духе единства, демократичности и дружбы: «Тут соседствовали и не заносились друг перед другом сыновья начальника Генерального штаба, банкиров, владельцев магазинов и архитекторов, врачей, адвокатов и других разночинцев». Кстати, он упоминал, что если какого-то мальчика привозили в школу на автомобиле (что тогда было большой редкостью и признаком высокого статуса семьи), то следовало остановить машину вдалеке от здания школы и идти в училище пешком, «не кичась богатством и положением родителей».

Так что Владимир Набоков, похоже, просто не вписался ни в философию этого учебного заведения, ни в его дух. Может быть, он был слишком большим индивидуалистом, которому любое групповое обучение категорически не подходило. Может быть, его снобизм был несовместим с демократичной атмосферой. А может быть, ему в раннем подростковом возрасте уже не требовалась особая среда, чтобы «найти себя», поэтому всё в училище казалось лишним и раздражающим. Ведь главные увлечения всей жизни Набокова — энтомология и литература — начались ещё в дошкольный период, дома.

Кстати, дальнейшая учёба в одном из лучших учебных заведений мира — Тринити-колледже в Кембридже — тоже не оставила у Набокова ни одного тёплого воспоминания.

А с Тенишевским училищем у него был связан ещё и болезненный эпизод. Дело в том, что учитель литературы Гиппиус высмеял (справедливо с позиции литературного критика, но совершенно непедагогично) стихи юного Владимира, которые тот рискнул выпустить в печать за свой счёт:

Осип Мандельштам, по воспоминаниям его брата, при всей его любви к Гиппиусу и его урокам литературы, тоже намекал на его излишнюю немилосердность к ученикам:

«Осип относился к Гиппиусу с величайшим почтением. Твёрдо уверенный в незаурядности таланта и личности самого Владимира Васильевича, брат называл его „формовщиком душ и учителем для замечательных людей“. И тут же в скобках прибавлял: „…только таких под рукой не оказалось“», — писал Евгений Мандельштам, добавляя: «Время, правда, как будто зачеркнуло это Осино примечание: из учеников Гиппиуса и сам Осип, и В. Набоков — безусловно, выдающиеся люди и писатели».